донн является синонимом к слову поэт, хоть это и кажется несправедливостью в первую очередь к шекспиру. но шекспир – это нечто большее, а донн – это поэт. хотя позже он и писал в основном проповеди, но ведь не форма главное – поэт остался поэтом. приятно думать, что вся его любовная лирика, от максимально ироничной и эротичной до неимоверно идеалистичной, обращается к одной женщине – его жене энн, смерть которой и превратила его позже в лицо духовное, при жизни запечатленное в саване, ожидающее соединения с возлюбленной. и какими словами выражающее это ожидание!
хоть выстрел позже, но заряд мощней,
и ядра поравняются в полете.
елизаветинца сразу опознаешь – он весь так и сыплет терминами военными, морскими, математическими и техническими. король яков, которого вслед за беном джонсоном не называю иначе, как «наш джеймс», говорил про стихи джона донна так – ни фига не понятно, но офигенно красиво. как доберусь до сети, найду точную фразу, но смысл и здесь передан верно. наш джеймс вообще играл с донном в жестокие игры – высоко его ценил, но давать какую-нить денежную должность не спешил, пока семейство доннов множилось чуть ли не с каждым годом, прозябая почти в нищете, и только когда энн не стало, король наконец решил, что джонни созрел, вкусив несчастья по полной программе, и достоин стать настоятелем сент-пола. элегии и проповеди – это конечно тоже круто, но мне больше по вкусу ранний и целиком любовный донни. любовь иногда обращалась к штилю и шторму, с которыми автор близко познакомился, принимая участие в экспедиции эссекса к азорским островам. англичанину ведь и положено любить море) а теперь вместо глупой болтовни постараемся вспомнить то стихосло, которое уже было процитировано выше (его наизусть помню урывками, но постараюсь воспроизвести. целиком помню только «прощание, возбраняющее печаль», но оно написано не тем рваным ритмом, который является донновой визитной карточкой, да и без меня цитируется довольно часто):
она мертва; а так как, умирая,
все возвращается к первооснове,
а мы основой друг для друга были
и друг из друга состояли,
то атомы ее души и крови
теперь в меня вошли, как часть родная,
моей душою стали, кровью стали,
и грозной тяжестью отяжелили.
да, елизаветинцу положено было хорошо разбираться еще и в алхимии.
И все, что мною изначально было
И что любовь едва не истощила:
Тоску и слезы, пыл и горечь страсти
Все эти составные части
Она своею смертью возместила.
Хватило б их на много горьких дней;
Но с новой пищей стал огонь сильней.
И вот, как тот правитель,
Богатых стран соседних покоритель,
Который, увеличив свой доход,
И больше тратит, и быстрей падет,
Так - если только вымолвить посмею -
Так эта смерть, умножив мой запас,
Меня и тратит во сто крат щедрее,
И потому все ближе час,
Когда моя душа, из плена плоти
Освободясь, умчится вслед за ней:
Хоть выстрел позже, но заряд мощней,
И ядра поравняются в полете.
современный народ, увы, не особо знаком с творениями жившего когда-то эталона поэта. однако две цитаты из проповедей знакомы всем, хоть и не всегда со знанием авторства – про колокол, звонящий по тебе, и острова в океане, которыми мы все являемся. и от хэмингуэев бывает иногда какая-то польза! (не, я старину хэма тож люблю, но только местами и не в слишком больших дозах). так что займемся пропагандой донна поэтического – раз идеальный уже был, то сначала немного иронично-эротичного:
Продрогнуть опасаешься? - Пустое!
Не нужно покрывал: укройся мною.
и даже ветренного:
Итак, бери любую ты,
Как мы с ветвей берем плоды:
Съешь эту и возьмись за ту;
Ведь перемена блюд - не грех,
И все швырнут пустой орех,
Когда ядро уже во рту.
а закончить все же следует опять идеально-воздушным:
тебя я знал и обожал
еще до первого свиданья:
так ангелов туманных очертанья
сквозят порою в глубине зеркал.
я чувствовал очарованье,
свет видел, но лица не различал.
дальше много слов о любви, которые мы здесь опустим, ибо
балластом грузит мореход
ладью, чтоб тверже курс держала,
но я дарами красоты, пожалуй,
перегрузил любви непрочный бот.
Он не был поэтом легкой и изящной формы. Его стихи действуют не вопреки, а благодаря тому что, пробираясь сквозь чащу метафизики, читатель должен затратить усилие. Легкость его лучших стихов - это легкость обращения с хаосом. Возможно, именно поэтому, после самых возвышенных похвал при жизни и после смерти, в XVIII веке Донн был забыт, но оказался созвучен и близок XX веку, вернувшему и умножившему его популярность. Впрочем, и любивший Донна король Яков мог сказать: "Стихи доктора Донна были так божественны, что превосходили всякое понимание".